» Олина любовь (Московская фиалка)

Классика От Марты Кетро. Впечатляет сильно

***
Последние полгода Оленька жила с тётей Машей, точнее, у тёти Маши. Если девушка родилась неподалёку от Москвы, то почти наверняка часть юности проведёт в пригородных электричках, потому что учёба, работа, развлечения, мужчины – всё там, в центре. И когда после двадцати пяти устанет от разъездов, либо быстренько выйдет замуж за одноклассника и осядет в своём городке, либо сделает рывок и окончательно переберётся в Москву. Оленька выбрала второй вариант, хотя бы потому, что у неё была тётя Маша, мамина старшая сестра, владелица маленькой двухкомнатной квартиры в Новогиреево. Бывшая учительница русского языка, представительница вечно вымирающего и навсегда бессмертного племени интеллигентных пенсионерок «из предместья». Быть учителем в рабочем районе, это, конечно, не миссионерство среди дикарей, но определённая доля авантюризма и внутренней дисциплины необходима. Встречая своего пьяного ученика через десять лет после выпуска в тёмном переулке, никогда не угадаешь, падёт ли он на колени, чтобы поцеловать натруженную руку любимой учительницы или попытается забить ногами старую суку бля как же я тебя ненавижу. Чтобы избежать эксцессов, следовало всю жизнь держать дистанцию между собой и соседями, не заносясь, но и не братаясь с каждой бабкой у подъезда. И тётя Маша держала её до сих пор, замедляясь около лавочки с дежурными старухами ровно настолько, чтобы поздороваться и отметить изменение погоды. Ни здоровья, ни цен, ни, тем более, политики тётя Маша с ними не обсуждала. Да, собственно, рано ей было к ним на жёрдочку - 65 лет для умной женщины, это не старость. Из школы её мягко выпроводили на пенсию всего четыре года назад, и если бы не отсутствие мужа, тётя Маша ещё могла бы сойти за «женщину в возрасте» - а так, конечно «пожилая» уже. Мужа не было, не сложился, и обе комнаты тёть Машиного дома были заполнены женскими вещами, неинтересной мебелью и книгами, и никакого другого духа, кроме запаха кисловато-пыльного старения, в воздухе не чувствовалось. В шкафу хранилась простая и строгая одежда – хлопковые блузки пастельных тонов, длинные чёрные юбки, шерстяные кофты и одна белая рубашка с рюшами, из натурального шелка, которую тётя Маша надевала в праздники. На стенах висели вышитые фиолетовые цветы, ирисы и фиалки, работы покойной мамы, Оленькиной бабушки, которая лет тридцать назад тихо освободила одну из комнат, а фотографии, собранные в большую раму под стеклом, так и остались стоять на тумбочке, потому что просверлить стену и вбить надёжный гвоздь под эту махину было некому.


Тётя Маша пустила Оленьку просто так, даром, лишь бы носила сумки из магазина, оплачивала коммунальные и проявляла уважение. Последнее оказалось самым важным – сдав комнату за определённые деньги, тётя Маша временно потеряла бы права на квадратные метры, на пыльный воздух, на неусыпный контроль над происходящим, а этого допускать никак нельзя, потому что квартира за столько лет одиночества стала частью организма, и любое слепое пятно в ней ощущалось как тромб, грозящий омертвением и погибелью. А так, Оленьке нельзя ни мебель передвинуть, ни замок в дверь вставить, разве что крючок изнутри, ну так он всегда был, крючок, а вот уходя, комнату не запирала, потому что честной девочке от тётки прятать нечего, да и тётка без нужды не полезет, воспитание не то.
На гостей Оленьки был наложен запрет, и это естественно – какие гости, когда сама в гостях. Тётя Маша никогда не нуждалась в компании и Оленьку-то пустила потому, что сердце по ночам в последнее время вдруг обрело самостоятельность и вместо того, чтобы ровно стучать на одном месте, произвольно меняло ритм и траекторию движения, вдруг кидаясь к горлу или проваливаясь в живот, останавливаясь или спеша, как одичавший будильник на исходе завода. Чужая жизнь за тонкой стенкой мешала, но оставляла шанс, что если вдруг что, так хоть врача. А квартиру кому потом? А квартиру ей, Оленьке. Вот пусть и потерпит.


***
Оленька «работала в офисе». То есть, на самом деле она сидела в конторе и с девяти до пяти обсчитывала объёмы грузоперевозок, что бы это ни значило, и получала около 20 тысяч рублей. Но «офис» звучал красивее, и в настоящих офисах стояли вьющиеся растения, а не герань на окнах, и бумаги лежали в пластиковых файлах, а не в картонных папках на завязочках, и рабочий день с десяти, и платили тысячу долларов или больше, и статус «офисной служащей» был выше, чем «конторской», поэтому всем говорила так. Оленька ленилась искать работу получше, тем более денег хватало, если не платить за комнату, как раз на хорошее девичье житьё – клубы по пятницам, кофейни по выходным, два раза в год распродажи в «Охотном ряду», отпуск в Турции, и по мелочи - мобилка, кремчики и косметика: пудра, тени и красная помада из Арбат Престижа - это на вечер, а утром, на работу, розоватый блеск с ванильным вкусом и тушь.
Полумонастырский режим в доме личной жизни почти не мешал. Всё равно после работы, часовой поездки в метро и пробежки по продуктовым с тётиным списком, сил и настроения оставалось только на ужин, телевизор (маленький, в своей комнате) и книжку. В девять вечера тётя Маша смотрела у себя программу «Время», потом сериал и около одиннадцати ложилась спать, тогда можно было повисеть на городском, но недолго, потому что будильник на семь утра. Зато в выходные гуляй хоть весь день и даже, после предварительного предупреждения, конечно, ночуй, где хочешь. Тётя Маша не стремилась контролировать Оленьку, её интересовало только пространство квартиры – не творилось бы на нём безобразия, а что там за порогом – не важно.

«Ночуй, где хочешь», это здорово, было бы с кем. Олин любовный график развалился совсем недавно, едва сложившись. Зимой, уже после переезда в Москву, она познакомилась с парнем, который никак не подходил не только конторской, но и офисной девушке. Красивый, как с обложки, занимается непонятно чем, живёт с отцом в двушке, у каждого своя комната, свои женщины, свои деньги. Зарабатывает «компьютерным дизайном на фри лансе». Оленька умная, она знает, что такое «фри ланс» и на компьютере умеет, но вот как можно жить без зарплаты, ей до сих пор непонятно. Тридцать лет мужику, а всё не при деле.
Но это сейчас она так говорит, зло улыбаясь и даже упирая руку в бедро – когда в очередной раз отвечает подруге «да что этот-то?! а ничего». А сначала, конечно, иначе было – какой «мужик», какая «работа», когда синие глаза, русые кудри и худое смуглое тело, неотчётливо пахнущее фиалками, что ли, чем-то таким неживым и нежным. У него даже рубашки реже пачкались, чем у других мужчин, на третий день только воротник темнел, такой весь чистый и сухой мальчик. А ведь стирать ему некому, сам за собой следил. Тогда, по крайней мере. Да, сухой он был и жаркий, только во время любви выступал на нём горячий чистый пот, который она потом смывала с себя с жалостью.
Собственно, истории у них никакой не было, между первым синим взглядом и постелью прошло всего ничего, а потом были десять недель, десять ночей, с субботы на воскресенье (а один раз даже дважды подряд у него ночевала, то есть, всего одиннадцать, с самой пятницы вместе, только пришлось сначала с работы до дома доехать, тёте Маше еды купить). Десять раз она переступала его порог, расстегивала сапоги, сбрасывала куртку – уже не глядя, куда, потому что он уже ловил её коричневый взгляд и удерживал своим, синим, не отпускал, и её красные губы трогал своими пепельно-розовыми, прикусывал белыми зубами, а она дышала его русыми волосами, его фиалками, его холодным домом и горьким дымом, и всей его чудной жизнью и немножечко смертью (хотя об этом не догадывалась).
На третий раз, когда на две ночи оставалась, они курили вместе – понятно, что. Оленька отлично знала про траву, с девчонками пробовала, хихикала – больше за компанию, чем от «кайфа». И тут закурила смело и весело, закашлялась, засмеялась, торопясь показать, что вот уже, вот и поплыла. А он вдруг внимательно посмотрел в глаза – и тут уж она не на шутку провалилась, закрутилась в водоворот, упала на самое дно и закричала. А потом он её, плачущую, вытащил и спас. И после этого началась настоящая Олина любовь, которая прожила два месяца, до самой весны – всего два или целых два, как посмотреть. Потому что до этого были мужчины, и всякое было, до двадцати шести девственность никто не хранит, но вот такого – не было. Если охота смеяться над Оленькой, то можно сказать, что случилась у них любовь выходного дня, обычная конторская связь, но только кто же посмеётся, когда на девочке всю неделю лица нет, когда два раза в день улыбается в трубку, а чаще не смеет, потому что особенный он, не такой и не отсюда, его не станешь попусту донимать. А когда один выходной пропустили, не встречались, – уезжал, куда не сказал, а спрашивать нельзя, он гордый, - думала, что умрёт. Сидела дома два дня, потом до самой пятницы как мёртвая на работу ходила, а в субботу вдруг оказалась у его двери – непонятно, как, - только проснулась утром, потом ничего, а потом уже коричневый дерматин перед глазами и неработающий звонок под пальцем клякает. Но он услышал, он всегда её слышал, впустил, и всё опять повторилось. Только после любви она повернула голову и увидела, что на его столе не то что-то. Вроде ушло или добавилось что. Чёрно-белая фотография. Девчонка некрасивая, на сестру непохожа. Кто?
- А это моя невеста.
- Что же ты
- А ты не спрашивала. В апреле свадьба.
А я, а мы? – а что ты, что я? Ты, это ты, а она невеста.
Не-вес-та. Оленька думала, он и слов таких не знает. Всегда говорил «подруги», а будет, значит, невеста, и платье белое, и костюм чёрный, и цветы – будут, но не с тобой.
Поднялась, оделась, ушла. Не звонила больше, и он не звонил. Не улыбалась, не дышала, не жила, на работу ходила.
И однажды тёте Маше всё рассказала. Тётя Маша её очень одобрила, сказала, что гордость для девушки главное, а что он её обманул, так за это его бог накажет. Оленьке совсем горько стало. Как на свадьбе. Ведь уже апрель был.

***
А в мае всё почему-то наладилось. Наверное, потому что Оленька крепкая, и хотя сердце у неё теперь на веки вечные с трещиной, тело осталось живым, краше прежнего даже; и пускай горечь из глаз никуда не делась, добавилось весенние медовое томление, как будто вместе с белыми цветами за окном распустился и в ней новый бутон, и не мёртвая фиалка какая, а душистая лилия. Вот.
С тётей Машей они так и не сблизились, несмотря на тот разговор, жили, как два яичка, каждое в своей ячеечке, целое и замкнутое, а свежее или нет – не понять, пока не разобьёшь случайно. Впрочем, что на уме у Оленьки, ясно, а вот о чём тётя Маша думает, никому неизвестно. Женщина она молчаливая, тихая, голос не повышает и Оленьке говорит только, что по дому сделать нужно или когда она, Оленька, неправильно поступит. Ты, Оленька, мокрое полотенце вчера в ванной бросила, а надо было на верёвку повесить – а то не высохнет, запахнет. - Хорошо, тётя Маша, извините.
Оленьке ни капли не обидно, потому что такие у них отношения интеллигентные, а кругом весна, и даже на их шумной и дымной улице под утро поют птицы, и голос горлицы слышен, сладкий, как чёрные виноградины.
Оленька уже давно не была у родителей, хотя до них всего час на электричке, но ни счастливой зимой, ни страшной весной у неё не нашлось сил, чтобы отнять один выходной день сначала у своего счастья, а потом у своего горя, и съездить к себе в городок. И вот после работы, как раз перед девятым, она решила, что давно пора. Доехала до тёти Маши, купила продуктов, принесла, переоделась и попрощалась до завтра. Тётя Маша, кажется, рада была от неё отдохнуть, хотя на лице ничего такого не показала, но видно было. В конце концов, полгода как две кукушки рядом просидели и ещё, даст бог, просидят, до самого отпуска в августе. Оленька вышла из дома, купила маме карамельных вафель, которые она любит, а у них не продают, и вошла в метро. 15 минут и на вокзале.
А на Курской её окликнули.
А на Курской её окликнули.
Медленно-медленно, как в кино, она поворачивалась и думала: «медленно-медленно, как в кино, я поворачиваюсь, и если сейчас посмотрю ему в глаза, я пропала». Так оно и вышло.
Он обласкал её всю одним взглядом, тронул губами губы и, не отрываясь, прямо в губы, сказал «пошли к тебе». Её рот было заполнила горечь, потому что знала точно, отчего не к нему, но белая лилия внутри пахла всё сильнее и сильнее, и она схватила его за руку и вбежала в вагон обратного поезда. 10 минут и дома.
Было почти одиннадцать, и тётя Маша уже спала, наверное. Оленька отперла дверь, заглянула – тихо, втащила его и втолкнула в комнату - не до церемоний. Накинула крючок: если ночью тётя Маша встанет, скажу, не открывая, что заболела и вернулась с дороги, а там как-нибудь, как-нибудь, потому что главное теперь – расстегнуть рубашку, найти губами сухую горячую ключицу, вдохнуть фиалки и возвратиться к нему, к себе, к жизни. Вот, вот, вот – расстегнула, нашла, вдохнула, затихла.

И тут они услышали за стеной голос – тётя Маша громко разговаривала с телевизором. Оленька понятия не имела, что у тёти Маши бывает такой чёткий, напористый голос – но ведь она никогда раньше и не задумывалась, как тётя проводит в пустой квартире целые дни, одна. А тётя говорила:
- Навыбирали тут уродов. Сами уроды и навыбирали таких. Да. Ты, рожа крысиная, до чего страну довёл. Теперь удивляешься? Расплодили чёрножопых, как их учить, когда они по-русски только материться могут, и то с акцентом. Евреев напустили и американцев, понастроили макдональдсов. Как же я ненавижу вас всех, суки. Идите все в жопу. В жопу.

Голос приблизился - тётя Маша вышла в коридор и двинулась к туалету, не переставая говорить. Она шла, топая ногами и почти скандируя:
- Ненавижу! Чёрные! Ннахуй! Макдоналдсы! Ннахуй! Оленька, блядь такая, ннахуй! Евреи, ннахуй!
(Оленькин парень неожиданно хмыкнул и довольно громко сказал «круто», Оленька зашипела «молчи ты» и быстро запахнула на нём рубашку)
Слышно было, как тётя Маша рывком открыла дверь туалета, тяжело села на унитаз и через некоторое время громко и уверенно помочилась. На время стало тихо.
Оленька решила, что пока тётя Маша в туалете, они успеют удрать из квартиры, благо, входная дверь напротив её комнаты. Тётка, видно, сошла с ума, но главное сейчас сбежать, а за вещами она потом с подружкой зайдёт. Как-нибудь перекантуется, а потом можно будет нормальную комнату снять…. Она влезла в туфли, дёрнула за руку своего парня, выскочила в коридор, метнулась к выходу и остановилась. Потому что из туалета шёл ровный яркий свет, и Оленьке ничего не оставалось, кроме как повернуться и посмотреть. Дверь распахнута настежь и перед ней на унитазе сидела тётя Маша. На ней была надета нейлоновая фиолетовая комбинации, обтягивающая тяжёлое тело, на белом старом лице цвёли огромные губы, нарисованные красной Оленькиной помадой, широко расставленные ноги - в пушистых розовых тапочках, а в руках она комкала кусок бумаги.
Пауза затягивалась.
- Добрый вечер, - сказал Оленькин парень.
- Добрый вечер, - ответила тётя Маша, поднялась, посмотрела на свою руку и принялась медленно стирать туалетной бумагой тревожный красный рот с бледного лица - следы Оленькиных поцелуев с его губ.

Так окончилась первая Олина любовь.

(с) marta_ketro

Еще никто не вставил свои 5 копеек. Вы можете вставить первым.